Двадцатипятилетний судья, только-только со студенческой скамьи, несмотря на молодость, старался держаться достойно и как мог скрывал в наивных глазах обыкновенное ребячье любопытство. Дело, нежданно свалившееся на его плечи, он воспринял как самую большую удачу в своей жизни и твердо был убежден в том, что об этом заседании, которое пришлось на самое начало его судейской карьеры, он будет рассказывать не только детям, но и внукам. Вор вел себя во время процесса спокойно, отказывался от защиты, не отвечал на вопросы, чем ввел неопытного судью в минутное замешательство. Именно собственное бессилие перед известным законным заставило двадцатипятилетнего парня приговорить Варяга к пятнадцати годам усиленного режима. Смотрящий впервые улыбнулся, поблагодарил за приговор и стал терпеливо дожидаться, когда наконец молоденькие первогодки-солдаты выведут его из холодного зала.

Варяг даже не догадывался, куда его везут. Похоже, что об этом не знали и десять офицеров, составляющих его сопровождение. Это неведение отчетливо отражалось на их унылых физиономиях, когда они проезжали очередную зону. Состав, в котором везли Варяга, почти полностью был опломбирован и больше напоминал военный эшелон, в котором развозят сверхсекретную технику. Днем его загоняли на запасные пути, подступы к которому оберегал взвод молоденьких солдат, а ночью, наверстывая упущенное время, состав мчался на предельной скорости.

Владислав был готов к тому, что его закроют на долгие годы в крытке; осознавал, что месяцами могут переводить из одной зоны в другую; не исключал и того, что подолгу будут держать на пересылке, чтобы истощить не только физически, но и морально. К чему он не был готов, так это к «сучьей» зоне. Худшего наказания для вора придумать было невозможно.

Правда выяснилась на десятый день пути. Начальник караула, седой майор предпенсионного возраста, которого Варяг называл Данилычем, под большим секретом поведал о том, что его везут в знаменитую «сучью» зону к полковнику Шункову Глебу Игоревичу. Владислав обратил внимание на то, что когда Данилыч произносил его фамилию, то голос майора уважительно понизился на полтона. Известие Варяг встретил с видимым безразличием. Не дело вору впадать в уныние!

– Ну что ж, – отвечал он бесцветным голосом, – сидел я не однажды в российских зонах, приходилось бывать в американском так называемом исправительном центре. Так почему бы не скататься и в «сучью» зону. Ведь там тоже люди живут!

Эту новость Данилыч сообщил Варягу не бескорыстно – он почти заискивал перед именитым гостем. Дело было в том, что его племянник находился под следствием за разбой и совсем скоро немилостивый суд должен был дать ему «строгача» и выплюнуть на исправление в северные широты. Статья у парня была авторитетная, с такими людьми в лагерях считались, но худшее заключалось в том, что родственников милиционеров зэковская братия не жаловала и в первые же дни пребывания в следственном изоляторе заключенный скатывался в касту «опущенных». Выслушав Данилыча, Варяг обещал помочь его племяннику и в этот же день отписал в зону маляву, которая должна была стать для парня охранной грамотой.

Глава 8

Я ХОЧУ ПОМОЛИТЬСЯ

Вот и прибыли. Варяга встретил обыкновенный поселок с леспромхозом, по которому разъезжали раздолбанные грузовики. Подобных хозяйств на своем веку Варяг насмотрелся немало. Половина жителей – вольноотпущенные или бывшие заключенные. Откинувшись, далеко не уезжали, обзаводились здесь семьями и жили смирненько. Плодили детей и пили горькую. Владислава вывели из вагона и повели по поселку. Неожиданно Варяг остановился:

– Здесь есть церковь?

Офицеры, сопровождавшие вора, удивленно переглянулись. За время совместной поездки они видели Варяга разным: вор мог быть развеселым и азартным, мог впадать в неоправданную задумчивость, а то вдруг становился сентиментальным и словоохотливым. Но никто из них не мог предположить, что смотрящий может быть еще и верующим. Но вместе с тем каждому из них было известно, что отношение к богу у заключенных особенное, и далеко не случайно практически в каждой камере имеется небольшая иконка, а то и целый иконостас, составленный по всем правилам церковного уложения. Если хранительницей не удавалось обзавестись заранее, то иконку лепили из хлебных мякишей. А среди зэков порой встречались такие мастера, что создавали настоящие шедевры, которые невозможно было отличить даже от настоящих.

В этом случае смотрящий ничем не отличался от многих заключенных и так же, как и все, носил скромный серебряный крестик, с которым когда-то принял крещение. Варяг настолько уверовал в его чудодейственную силу, что практически не снимал его с шеи. А если все-таки подобное случалось, то у него возникало ощущение незащищенности, как будто бы он лишался главной опоры в своей жизни. Как это ни странно, но большинство неприятностей с Варягом случались именно тогда, когда он лишался креста, – даже свой первый срок он получил за драку, во время которой у него с шеи сорвали тоненькую тесемочку с пластмассовым распятием. Владислав притронулся ладонью к вороту рубахи. Через тонкую мягкую ткань он нащупал сплетенную цепь и скромный крестик. Это прикосновение вернуло ему утраченное спокойствие. Теперь он был уверен, что худшего не случится.

– Церкви здесь нет, – отозвался подполковник, – но в двухстах метрах отсюда имеется небольшая часовенка. Кстати, если тебе интересно, она построена на пожертвования заключенных.

– Не удивительно, – без эмоций отозвался смотрящий. – А попа здесь можно найти?

– Уж не покаяться ли ты решил? – губы хозяина зоны удивленно расползлись в улыбке.

– А почему бы и нет? Или ты думаешь, что я только грешить умею? – зло скривился Варяг.

Христианская заповедь «не убий» не распространяется на поле брани. Но тем не менее каждый солдат, прошедший войну, должен пройти через покаяние в святом храме. И после раскаяния обязан держать строжайший пост, только тогда его душа может освободиться от налипшей скверны. Так и Варяг воспринял волю как искушение дьявола, некое поле битвы, где приходится много грешить и часто лукавить, заточение – лучшее место для искупления всякого душевного недуга. Вот только набрести бы на молельню попроще, и чтобы священник попался не шибко строгий, способный, не перебивая, выслушать до конца щемящую исповедь.

– Нет... Отчего ж, – неопределенно пожал плечами барин зоны.

Варяг не был похож ни на одного из виденных им ранее воров. Варяг был иной породы. Любой другой на его месте, пройдя через горнило испытаний, превратился бы в шлак. А он ведь нет, выкристаллизовался и по твердости значительно превосходил алмаз. Железную волю выдавали глаза – умные, цепкие, не пропускающие мимо себя ни одной детали. Шунков вынужден был признать, что человек, стоящий перед ним, очень не глуп и обаятелен и под его природные чары невольно попадал всякий собеседник. Что во многом объясняло, почему он пользуется таким высоким кредитом доверия у воровского сообщества.

– У нас в поселке есть один поп, – как можно спокойнее продолжал Шунков. – Он очень старый и поэтому служит не каждый день, но уж если я его попрошу, то думаю, что он не откажет в такой малости. Исповедуешься?

– Да, – коротко отвечал Варяг. – У меня много чего накопилось на душе.

– Что ж, тогда милости прошу в часовенку. – И, повернувшись к лейтенанту, что верной собачкой шел за ним следом, Шунков скомандовал: – Приведи старика Платона!

– А если не пожелает идти, товарищ подполковник? Не арестант ведь! Мужик-то он с характером, – засомневался лейтенант.

Это было правдой. Старый Платон славился своей ершистостью и, невзирая на чины, мог обласкать такой изощренной бранью, что, слушая его, могло показаться, будто бы общаешься не со служителем религиозного культа, а с уголовником, имеющим за плечами не одну ходку. Шунков улыбнулся:

– Не арестант, это верно. Просто так и не пойдет. Ты вот что ему скажи, бутылка «Кагора» с меня! Дескать, большой грешник приехал, – барин весело посмотрел на Варяга, – исповедаться хочет.